Texto del manifiesto

МАНИФЕСТ ПРОТИВ СМЕРТИ ДУХА И ЗЕМЛИ

Автор — Хавьер Руис Портелья, поддержка — Альваро Мутис

Те, кто ставят свою подпись под этим Манифестом, не увлечены ни одним из порывов, которые так часто присущи тем, кто подписывает прокламации, протесты и требования. Этот Манифест не претендует ни на разоблачения политик правительств, ни на отвержение экономических махинаций, ни на протест против какой-либо определенной общественной деятельности. Мы восстаем против вещи намного более общей и глубокой, и, следовательно, смутной — против глубокой утраты смысла, которая приводит в расстройство жизнь современного общества.

Конечно, всегда существует видимость смысла; остается что-то, что, каким бы удивительным оно ни было, еще оправдывает и наполняет жизнь сегодняшних людей. Поэтому этот Манифест направлен, собственно говоря, против сведения этого смысла до функции сохранения и улучшения (в степени, конечно, несравнимой с каким-либо другим обществом) материальной жизни людей.

Работать, производить и потреблять — вот единственная перспектива, которая имеет смысл для сегодняшних людей. Чтобы это констатировать, достаточно прочитать несколько страниц в газетах, послушать радио, глупо посидеть перед «дебилизатором» — единственная экзистенциальная перспектива (если это можно так назвать) преобладает над всем тем, что высказывается в средствах массовой информации. Под восторженные аплодисменты этих средств массовой информации, эта перспектива провозглашает, что речь идет о единственном в жизни — увеличить до максимума производство предметов, продуктов и развлечений, поставленных на службу нашему материальному комфорту.

Производить и потреблять — вот наш главный девиз. И развлекаться — развлекаться в приятном времяпрепровождении, разные виды которого индустрия культуры и средства массовой информации выбрасывают на рынок, чтобы заполнить то, что только вольность языка позволяет назвать «духовной жизнью»; чтобы заполнить, собственно говоря, всю ту пустоту, все то отсутствие озабоченности и действия, от которых развлечения, такие же праздные, как и посредственные, предназначены нас отвлекать.

Вот к чему сводится жизнь и смысл для сегодняшнего человека, для этого «физиологического человека» который, кажется, достигает который, кажется, достигает всей своей полноты в удовлетворении потребностей, присущих сохранению его жизни и его существованию. Надо признать, конечно, что в погоне за этой целью — особенно в том, что касается улучшения санитарных условий и увеличения продолжительности жизни, которая почти удвоилась за прошедший век — успехи весьма показательны. Точно так же, как и грандиозные достижения науки в понимании законов, управляющих материальными явлениями, которые формируют вселенную, и, в частности, нашу Землю. Будучи далеки от отвержения этих достижений, те, кто подписали этот Манифест, могут их только приветствовать, с радостью, настолько же глубокой, насколько и искренней.

Именно эта радость ведет их к тому, чтобы выразить свое удивление и свою тревогу перед этим парадоксом — в тот самый момент, когда такие достижения позволили значительно облегчить страдания от болезней, смягчить тяготы труда, максимально расширить возможность приобретения знаний (в масштабе, который никогда ранее не был достигнут, и при беспрецедентном равенстве условий их получения), и именно в тот момент, которому присущи такие блага, все перспективы оказываются сведенными лишь к повышению благосостояния, в то время как духовная жизнь рискует оказаться уничтоженной.

Угроза нависла не над материальными благами — если, конечно, не произойдет экологического «холокоста». Угроза нависла над жизнью духовной, о чем свидетельствует, кроме всего прочего, то, что именно простое употребление слова «дух» приводит теперь к настолько огромной проблеме. Материализм, который пропитывает самые скрытые побуждения нашей мысли и нашего поведения, таков, в действительности, что он достаточен для того, чтобы заимствовать в положительном смысле слово «дух» — достаточно начать критиковать от его имени царящий материализм, чтобы слово «дух» стало автоматически обременено уничижительными значениями в религиозном и даже эзотерическом звучании. Поэтому важно уточнить, что те, кто подписал этот Манифест, ни в коем случае не движимы религиозными соображениями, каков бы ни был способ их подхода к отношениям между «духовным» и «божественным».

Нами движет тревога, вызванная не смертью Бога, но смертью духа, то есть, исчезновением этого дыхания, благодаря которому люди утверждаются как люди, а не как лишь органические единицы. Мы озабочены тем, что у людей затухает озабоченность, благодаря которой люди находятся, и не только находятся, в этом мире. Эта озабоченность, через которую они выражают все свое счастье и всю свою тревогу, всю свою радость и всю свою скорбь, все свое утверждение и все свое вопрошание перед чудом, которое никакой разум и никакая религия никогда не смогут устранить — чудо бытия, чудо, что люди, народ и вещи есть, существуют — лишены смысла и значения.

Почему мы живем и умираем, мы, люди, которые верим, что покорили мир — следует ли подразумевать материальный мир? Каков наш смысл, наш замысел, наши символы... все эти ценности, без которых не было бы никаких людей и никаких общностей? Какова наша судьба? Если в этом состоит вопрос, который скрепляет и придает смысл любой цивилизации, свойство цивилизации нашей — отрицать, отбрасывать вопросы такого рода. Эти вопросы даже не ставятся, или, если бы они даже и ставились, то ответ был бы: «Наша судьба состоит в том, чтобы быть лишенными судьбы, не иметь никакой судьбы, кроме непосредственного выживания».

Не иметь судьбы, быть лишенными регулирующего принципа, высшей правды, которая бы гарантировала и направляла наши шаги — несомненно, это отсутствие, которое мы пытаемся обмануть лавиной продуктов и развлечений, которыми мы усыпляем и ослепляем себя. Именно в этом берут начало все наши неприятности. Но оттуда также — или скорее — происходит то, что могло бы произойти, если мы подошли к этому совершенно иным образом — наша самая большая сила и наше самое большое величие — сила и величие свободных людей, величие людей, которые не подчинены никакому «Богу», никакому абсолютному Принципу, никакой предустановленной Истине; честь и величие людей, которые ищут, вопрошают себя и планируют — без пути, без того, чтобы брать курс на какую-либо заранее известную цель. Свободные, то есть, неуправляемые. Без крыши над головой и без защиты. Открытые смерти.

*

Само собой разумеется, что намечать такую перспективу совершенно не означает, что то-то решено. Вопреки всем обычным Манифестам, этот Манифест совершенно не стремится предписывать меры, предусматривать действия, предлагать решения. Закончилось, к счастью, время, когда группа интеллектуалов могла вообразить себе, что, выложив свои тревоги, надежды и проекты на лист, настолько же чистый, насколько и мир, который они намеревались формировать, они заставили бы его пройти по тому пути, который они таким образом назначили. Такова мечта — обманка — революционной мысли, мысли, которая, придя, чтобы ассистировать при родах власти на службе их идей, преуспела — но со всеми последствиями, которые нам известны — преобразовать мир за несколько коротких и пугающих десятилетий.

Мир не есть чистый лист, каким представляли его себе революционеры. Мир — чарующая, иногда устрашающая, книга, созданная из прошлого, из загадок, и из содержания. Те, кто подписал этот Манифест, ни в коем случае не намереваются перенести новую программу искупления на новый чистый лист. Они намереваются, прежде всего, и это было бы уже большим достижением, воссоединить голоса, объединенные одной и той же глубокой озабоченностью.

Это было бы уже, действительно, большим успехом — потому, что самое странное, если не сказать самое тревожащее из того, что выражено здесь, это то, что тревога, о которой идет речь на этих страницах, не получила, до сегодняшнего дня, способа подлинного выражения. Еще более беспокоит то, что мир, с каждым разом становящийся все менее духовным, есть то, что, за исключением нескольких отдельных голосов, такое угасание, кажется, оставляет наших современников погруженными в самое полное равнодушие.

Поэтому первая цель, которую ставит этот Манифест, состоит в том, чтобы знать, в какой мере эти размышления способны — или неспособны — вызвать небольшой, средний, или (может быть) большой отклик. Несмотря на пессимизм, которым отмечен этот Манифест, он скрыто питает безумную надежду думать, что невозможно, чтобы поднимались лишь несколько отдельных голосов — при этом лишенных малейшего социального отклика — против обличия, которое характерно в массе для нашего времени. В той мере, в которой это обличие господствует, само собой очевидно, что тревоги, как те, которые высказываются здесь, никогда не могут принять иной формы, кроме крика, кроме разоблачения. Это очевидно. Что же, напротив, не очевидно, это то, что такой крик поднимается даже не из критического, протестного и разрушительного духа, который отметил бы современность... по крайней мере, во время ее первых десятилетий. Как если бы все шло как можно лучше в наилучшем из миров, для такого критического отношения не остается более почти ничего — единственное, что толкает сегодня к протесту, это экологические требования (настолько же законные, насколько заключенные в самый плоский из материализмов), к которым можно было бы добавить пришедшие в упадок остатки коммунизма, настолько же материалистического, насколько и пройденного, что он, кажется, даже не услышал разговоров обо всех преступлениях, которые были совершены под знаменем.

Однажды уже затухнувший обеспокоенный и критический разум, который когда-то был гордостью современности, отданный в наше время в руки лишь повелителей богатства и денег, тех денег, чей дух пропитывает и их вассалов, и единственное, что остается — испустить крик, выразить тревогу. Таков призыв этого Манифеста, который, кроме того, чтобы испустить этот крик, имеет также намерение сделать возможным начало глубокого обсуждения. Само собой разумеется, что все вопросы, специально поднятые здесь, как и те, которые подразумеваются, не могут найти своего верного выражения в кратком пространстве Манифеста. Поэтому его цели будут уже во многом достигнуты, если, вслед за его опубликованием, откроется обсуждение, в котором приняли бы участие все те, кто чувствует себя затронутым выраженными здесь тревогами.

Давайте наметим только некоторые из тех вопросов, вокруг которых могло бы развернуться такое обсуждение. Если «вопрос нашего времени», перефразирую Ортегу, составлен этим глубоким парадоксом — необходимость судьбы открывается для людей, лишенных судьбы... и которые должны продолжать оставаться лишенными ее. Если наш вопрос (иными словами) — требование того, чтобы открылся смысл для мира, который открывает — хоть и замаскированным, искаженным образом — всю бессмысленность мира. Если таков наш «вопрос», который ставится с тех пор, состоит в том, чтобы узнать, через какой аспект, с помощью каких средств, посредством какого содержания, каких символов, каких проектов... мог бы осуществиться такой дар смысла.

Предыдущий парадокс — располагать и не располагать судьбой; утверждать смысл, основанный на самой бессмысленности мира — упражнение настолько же гибельное, насколько возбуждающее над пропастью, такое равновесие, на подвижной «границе», которая разделяет твердую землю и пустоту — все это не есть выражение пропасти, парадокса, пустоты, того самого «равновесия», которое всегда было характерно для искусства — настоящего искусства, которое не имеет ничего общего с развлечением, которое предлагается нам под его именем? «У нас есть искусство, чтобы не погибнуть от правды», то есть, от рациональности, говорил Ницше. Может быть. Может быть, это искусство, которое смогло бы вывести мир из его инерции и его оцепенения. Для этого было бы нужно, конечно, чтобы, освобождаясь от тщетности, которая, в общем, характерна для него сегодня, творческое воображение искусства вновь обрело бы новый порыв и новую силу. Но этого было бы недостаточно. Было бы нужно также, чтобы, прекратив быть одновременно развлечением и простым эстетическим украшением, искусство вновь обрело бы надлежащее ему место в мире. Следовало бы, иначе говоря, чтобы искусство считалось глубоким выражением истины, которой оно является, и которая не имеет ничего общего с чистым созерцанием, не заинтересованным в праздном зрителе.

Итак, возможно ли такое потрясение в этом мире, где только банальность и посредственность, если не само уродство (уродство архитектуры и украшений, уродство одежды и музыки...) становится, кажется, одним из столпов? Такое живое присутствие искусства, возможно ли оно в мире, над которым господствуют чувствительность и аплодисменты масс? Возможно ли, чтобы искусство установилось в сердце мира без того, чтобы возродилось — но как? — то, что было в течение веков настоящей, настолько живой народной культурой наших предков? Эта культура исчезла сегодня, принесенная в жертву на алтарь равенства, которое меряет нас всех по одной мерке, которое навязывает нам всем подчинение одной культуре — называемой культурной — которую наше общество считает возможной и законной. Не есть ли это, таким образом, вопрос самого по себе равенства, а вопрос его условий, его последствий и его возможностей — великий вопрос, который становится с тех пор открытым, постановка которого неизбежна?

Давайте наметим последний вопрос, возможно, самый решающий. Все исчезновение духа, разоблачаемое здесь, тесно связано с тем, что можно назвать разочарованием мира, который осуществил самое глубокое из разочарований, то есть, уничтожил сверхъестественные силы, которые, с начала времен, управляли жизнью людей и которые свидетельствовали о смысле вещей. Такое разочарование, конечно, необходимо, чтобы объяснить, вооружившись разумом, материальные явления, которые составляют мир. Итак, оружие этой способности, присущей людям и воплощенной в разум, всей той силой, чьи завоевания (и практические, и теоретические) более, чем доказали себя, не является ли оно самой силой, которая извращает все, которая сводит все к хитросплетению полезностей и функций, с момента, когда эта сила начинает претендовать на противостояние значению вещей, смыслу существования, с момента, когда, верная самой себе, она подходит к этим вопросам как если бы речь шла о физических целостностях? Суть проблемы, не состоит ли она в этой чрезмерной силе, которую человек приписал себе, провозглашая себя не только «хозяином и повелителем природы», но и хозяином и повелителем смысла? Конечно же, только лишь благодаря присутствию человека возникает дар этой «вещи», самой чудесной из всех, которую мы называем смыслом. Но из этого совершенно не следует, что человек может располагать смыслом, что он есть его хозяин и повелитель, что он властвует над чем-то, что, по своей чудесности, по самой своей тайне всегда его превосходит.

Это превосходство, эта «трансцендентность» не имеет в глубине ничего, кроме того, что в течение веков выражалось именем «Бог». Рассматривать вещи с этой точки зрения, не означает ли это задавать — но на совершенно новых основах — вопрос, который современность, казалось бы, навсегда отвергла — вопрос о Боге?

По примеру предшественников, оставим открытым этот последний вопрос — вопрос о необычном боге (поэтому, возможно, стоило бы писать его имя с маленькой буквы), вопрос о боге, который, лишенный собственной реальности — не принадлежа ни к естественному, ни к сверхъестественному миру — настолько бы зависел от людей и от воображения, которое они создают себе о боге и о воображении. Такой бог, к какому миру, к какому порядку реальности мог бы он принадлежать? Он не мог бы, конечно, принадлежать к этому сверхъестественному миру, чью физическую реальность опроверг... сам Его Святейшество Папа, сказав в июле 1999 года — но никто этого не осознал! — что «небо […] не есть ни абстракция, ни физическое место среди облаков, но есть живое и личное взаимоотношение с Богом». Где же может обитать бог? Какова может быть божественная природа, если ему не подходит никакое физическое место, если речь идет только о «взаимоотношении»? Где, таким образом, может действительно пребывать бог... если не в том, еще более необычайном и чудесном месте, которое создано воображением?

Задавать вопрос о боге означает, в конечном счете, задавать вопрос о воображении, спрашивать себя о природе этой необычайной силы, которая, начиная из ничего, создает эти знаки и значения, веру и страсти, установления и символы; об этой силе, от которой все, может быть, зависит, и хозяином и повелителем которой — а может ли быть иначе? — воображает себя современный человек. Так верит этот человек, который, смотря со снисходительной улыбкой на знаки и символы вчерашнего или сегодняшнего дня, насмешливо восклицает: «Ах, это всего лишь плоды воображения!», то есть, ложь.